– А до того? Что вы помните из прошлого?

– Не знаю, почти ничего. Ну, Кембридж, конечно. Кембридж помню. Собственно, в нем-то я быть и должен.

– Возможно, вы собирались навестить в Гарварде школьных друзей?

– В Гарварде? В каком еще Гарварде?

– Гарвардский университет находится в Кеймбридже, штат Массачусетс, возможно, вы договорились о встрече с тамошними друзьями?

– Да нет! Я говорю о Кембридже. Кембридж, понимаете? Святой Матфей.

– Кембридж, который в Англии?

– Ну да, я должен быть там. Сейчас! Это важно! Я должен сделать что-то, там что-то произошло. Если б я только мог вспомнить…

– Эй, эй! Сядьте, Майкл. Если вы будете так волноваться, это ничем нам не поможет. Давайте сохранять спокойствие.

Я опустился в кресло.

– Ну почему это случилось со мной? – спросил я. – Что происходит?

– Что ж, это мы с вами и пытаемся выяснить. Итак, вы помните Кембридж, тот, что в Англии.

– По-моему, да.

– Вам, может быть, нравится все английское?

– То есть?

Он пожал плечами:

– Ну, например, каковы ваши политические взгляды?

– Политические? У меня нет политических взглядов.

– Политические взгляды отсутствуют, хорошо. Однако ваши родители приехали сюда из Англии, не так ли, Майк? В шестидесятых.

– Мои родители?

– Отец с матерью.

– Да знаю я, что такое родители! – рявкнул я. Повадки Бэллинджера все сильнее действовали мне на нервы – не в меньшей мере, чем неразбериха, царившая в моей голове, действовала, я это видел, на нервы ему.

Он не ответил, лишь записал что-то в блокноте, разозлив меня тем еще пуще. Он просто пытался скрыть неприязнь, которую я у него вызывал.

– Это я знаю, – повторил я. – Отец мой умер, мать живет в Гэмпшире.

– Вы считаете, что ваша мама проживает в Нью-Хэмпшире?

– Нет, не в Нью-Хэмпшире. Просто в Гэмпшире. В старом Гэмпшире. Графство Гэмпшир, Англия, если угодно.

– А вы бывали в Англии, Майкл?

– Бывал? Это мой дом. Я там вырос. Жил. Я и сейчас должен быть там.

– Вам нравятся английские фильмы?

– Мне всякие нравятся. Не только английские. К тому же английских не так уж и много.

– Может быть, они кажутся вам слишком политизированными?

– О чем это вы?

Он не ответил, просто подчеркнул что-то в блокноте, снова уронил на него ручку, поставил локти на стол и подпер ладонями подбородок.

– Быть может, вам хотелось стать киноактером, все дело в этом? Быть может, вы видите себя большой голливудской звездой?

– Актером? Я отроду ни в чем не играл. Разве что в рождественских спектаклях.

– Видите ли, я пытаюсь объяснить себе выговор, который вы подделываете.

– Я ничего не подделываю! Просто я так говорю. Это обычный мой выговор.

Бэллинджер придвинул к себе адресную книгу, пролистал ее, прошелся кончиком ручки по колонке имен.

– Студенты последнего года обучения, – сказал он сам себе. – Так, давайте посмотрим. Энгельс… Юлий… Якобс… ага, вот!

Обведя что-то кружком, он пододвинул книгу ко мне:

– Сделайте мне одолжение, Майк. Взгляните на имя, на номер и скажите, что вы видите.

– Э-э… Янг, Майкл Д., Генри-Холл, 303. 342 1221.

– Хорошо. Теперь я наберу этот номер, а вы последите за мной, ладно?

Бэллинджер нажал кнопку телефонного аппарата, и из динамика полился долгий гудок.

– Назовите мне номер, Майкл.

– Три, четыре, два. Один, два, два, один.

– Три, четыре, два, – повторил, набирая цифры, Бэллинджер, – двенадцать, двадцать один.

Озадаченный, я вслушивался в длинные гудки.

– Но если это мой номер, зачем тогда?… Бэллинджер поднял ладонь:

– Чш! Просто слушайте.

Длинные гудки прервались, раздался щелчок, а следом бодрый голос произнес:

– Привет, я Майк. Вы звоните, а меня нет, но это еще не конец света. Оставьте сообщение после гудка, и, может быть, если вам здорово повезет, я перезвоню.

Бэллинджер отключил громкую связь, скрестил на груди руки и уставился на меня:

– Это ведь были вы, Майк? Разве мы не ваш голос слышали?

Я смотрел на телефон.

– Но это не мог быть…

– Вы знаете, кто это был.

– Но он же американец!

– Вот и я о том же, Майк. Вы и есть американец. Я просмотрел вашу медицинскую карту. Вы родились в Хартфорде, штат Коннектикут, 20 апреля 1972 года.

– Это неправда! Я знаю, вы мне не верите, но, говорю вам, это просто неправда. Нет, насчет даты рождения вы правы, но только родился-то я в Англии, то есть, во всяком случае, вырос в ней.

– И чем вы там занимались?

– Я не знаю! Я жил в Кембридже. Занимался… чем-то занимался. Не могу вспомнить. Господи, это сон, наверняка сон. Все не так, все изменилось. Я хочу сказать, Иисусе, у меня даже зубы другие.

– Зубы?

– Они ровнее, чем следует. Белее. Волосы стали короче. И… – Я умолк, покраснев при воспоминании о том, что увидел под душем.

– Продолжайте.

– Мой пенис, – прошептал я и приложил ладонь ко рту.

Бэллинджер закрыл глаза.

– Так, так, пенис, говорите?

Отвечая, я уже слышал, как он покатывается от смеху, рассказывая всю эту историю коллегам, видел, как пишет научную статью, сокрушенно покачивая головой в такт мыслям о юношеской эротической истерии.

– Да, – сказал я. – Моя крайняя плоть. Она исчезла. Ее больше нет.

Он выпучил на меня глаза, а я, уткнувшись лицом в ладони, заплакал.

История личности

Фронтовой дневник Руди

Йозеф уткнул лицо в ладони и расхохотался – да так, что Ганс испугался, как бы у него живот не лопнул.

– Ausgezeichnet! [90] Блеск! Полный блеск. Надо будет рассказать за обедом Полковнику. Анекдот совершенно в его духе. Если Кайзер и Людендорф одновременно прыгнут с высокой башни, кто из них ударится о землю первым?

Ганс Менд наморщил нос, оглядел потолок.

– М-м… сдаюсь, – сказал он.

Йозеф, пожав плечами, развел руки в стороны.

– А какая разница? – Он с силой ткнул Ганса локтем в бок и снова расхохотался. – А! Какая разница?

В жизни вестового имелись свои преимущества. Сновать между запасными окопами, штабом и передовой было опасно до нелепости – тебя легко мог снять любой заскучавший вражеский снайпер, не говоря уж о том, что ты то и дело обращался в потенциальную жертву перекрестного огня своей стороны. Временами погода и местность позволяли, как, например, сегодня, воспользоваться мотоциклом, однако чаще всего приходилось месить ногами грязь. А тут еще известное присловье о том, что во всем виноват вестник… Сколько раз Менд, открыв ранец, вручал приказы, о содержании коих ничего не ведал, и тут же получал залп ругани от какого-нибудь выскочки-офицерика, навоображавшего себе поводы для недовольства главным штабом. И все-таки ради привилегии покинуть хотя бы на час с хвостиком окопы и траншеи передовой Ганс готов был сносить опасности и вдвое большие. В конце концов, пока-то он жив, не так ли? Он провел четыре года в самой гуще боев – с первого дня войны и до нынешнего, отделавшись всего двумя пустяковыми ранениями, двумя шрамиками, которые сможет показывать внукам в пору неблизкого мира. Говорят, тот, кто пережил первые два месяца, так навсегда целым и останется.

К тому же если опасности лежат на одной чаше весов, то на другой навалены привилегии. Стаканчик шнапса и трубка приличного табака в штабе – хоть ими и приходится наслаждаться в обществе олуха вроде Йозефа Крейсса – это, как ни крути, а роскошь.

Ганс вздохнул, опустил стакан на стол и встал.

– Уже уходишь?

– Ничего не попишешь. Вестенкиршнер в отпуске, а замену ему никто подыскать не удосужился. Так что беготни у меня прибавилось.

Йозеф проковылял к своему столу и принялся с нарочитой тщательностью перебирать пакеты с документами. Как будто, подумал Ганс, он и вправду хоть как-то участвует в их составлении. Господи боже, всего-то на всего писаришка. Почему просто не отдать мне то, что ему приказали отдать, и дело с концом? Зачем каждый раз устраивать эту дурацкую копошню?