– Стоп, стоп, – сказал Стив. – Ладно, я не похож на мистера Всезнайку, но что значит – никогда не слышал о Нацистской партии?

– Так ведь не слышал же, верно?

– Ты спятил?

Я уставился на него:

– Но ты не мог о ней слышать. Это невозможно.

– Ну еще бы, – ответил Стив, стирая с губ пену, – я и о Глодере отродясь не слышал, и о Геббельсе, и о Гиммлере, и о Фрике, правильно? Эй, поосторожней!

Стив схватил меня за запястье, выпрямляя бутылку, которую я сжимал в руке. Пенное озеро расплылось по разделявшему нас столу, через край которого переливалось, капля за каплей, темное пиво.

Политическая история

Партийные животные

– Пивная Штернеккера? – переспросил Руди, стараясь, чтобы в голосе его не прозвучало презрительное неверие.

Мейр улыбнулся:

– Это Мюнхен, Руди. Сам знаешь, все, что происходит в Мюнхене, так или иначе связано с пивом. Три тысячи радикалов Гоффмана встречаются в «Левенбрау». Левинэ начал свою апрельскую революцию в пивном зале, безработное аугсбургское отребье толчется в «Киндлкеллере», последних еврейских большевиков расстреляли тоже в пивной. В конечном счете все правильно: политическая жизнь этого города питается пивом точно так же, как война газолином.

– Но почему я должен тратить время на очередную кучку чокнутых профессоров и чокнутых «тулистов»?

– Руди, у меня в отделе не хватает людей, которым я могу доверять. Мне необходимы надежные Vertrauensmдnner, [116] агенты, наблюдатели, организаторы, способные дельно разговаривать со всеми этими группировками и распознавать среди них опасные. Вот только на прошлой неделе тут у нас болтался бывший капрал, в надежности которого я готов был поклясться, – Карл Ленц. Железный крест с дубовыми листьями, безупречные рекомендации его начальника разведки, – мне потребовалось отправить кого-нибудь в Лехфельд, где, по нашим сведениям, распространяется большевистская и спартаковская зараза… ну что ты морщишься, таков нынешний жаргон, я тут ни при чем… и я отправил Ленца в составе Aufklдrungskommando, [117] чтобы он выступил насчет Версальского договора и объяснил отношение армии к политическим группировкам. А оказалось, что он и сам из невесть каких красных. Согласно рапорту Лаутербаха, Ленц убедил половину собравшихся в том, что лучше ставить на Ленина, чем на Веймар. Видишь, с кем мне приходится работать?

Глодер протестующе выставил ладонь:

– Хорошо, хорошо, схожу. Особого удовольствия получить не обещаю, но схожу.

– Выясни, что это за публика. Не выступай перед ними, не наводи их на мысль, что за ними следят. Просто присмотрись к ним и постарайся понять, чем они дышат, договорились?

Вот так Руди и оказался под вечер на Променадештрассе, – неторопливо шагал по ней, еле слышно насвистывая и с насмешливым удивлением разглядывая лозунги и рисунки, украшавшие здешние стены.

«Rache!»

Да, думал Руди. Мщение. Сколько политической мудрости. Сколько зрелости.

«Denkt an Graf Arco-Valley, ein deutscher Held!» [118]

Руди глянул на другую сторону улицы и сообразил, что на этом-то месте граф Арко-Валли и всадил, выхватив пистолет, две пули в голову еврейского коммуниста Курта Эйснера. [119] День тогда стоял холодный, февральский, снегу навалило столько, сколько Мюнхен не видел за два десятка лет. Руди переминался неподалеку и едва не получил одну из трех пуль, выпущенных в возмездие за содеянное телохранителем Эйснера в Арко-Валли. А следом оказался в положении до смешного нелепом – ему пришлось вместе с еврейским секретарем Эйснера сдерживать ораву спартаковцев и отборной красной сволочи, стремившейся тут же и забить раненого Арко-Валли до смерти. Руди, в обшарпанном полицейском фургоне, поехал со смертельно раненным графом к хирургу (еще одному еврею), сумевшему продержать пациента в живых на время, достаточное, чтобы тот успел произнести в свое оправдание бессвязную речь. «Эйснер был могильщиком Германии. Я всей душой ненавидел и презирал его, – лепетал Арко-Валли. – Продолжайте сражаться за deutsche Volk, [120] Глодер. Отечество нуждается в людях, подобных нам с вами».

Руди похлопал умирающего по руке и наговорил ему в утешение кучу тевтонской чуши. С графом его связывало знакомство лишь шапочное – оба были военными героями с множеством орденов, ленточки которых, приколотые к обтрепанным шинелям, обеспечивали им бесплатное угощение в пивных Баварии, чья численность ныне стремительно сокращалась. Граф геройствовал на Русском фронте, Руди во Фландрии. Однако Руди он не нравился – граф был одним из тех перегерманивших самих германцев австрияков, что просто-напросто сочатся тошнотворного пошиба пангерманизмом, каковой Руди находил безвкусным, смахивающим на чрезмерную порцию венского Sachertorte. [121] Арко-Валли так и не удалось избавиться от жгучего чувства унижения, возникшего, когда «Общество Туле» [122] отказало ему в членстве на том основании, что мать графа была еврейкой, – обстоятельство, Руди чрезвычайно забавлявшее.

Впрочем, теперь «тулисты» сочли удобным забыть об этом, и Арко-Валли обратился в еще один увядший после мученической кончины цветочек в венке ультраправых, антисемитских, националистских меморий. «Народные» объединения, «тулисты», «Germanen Orden» [123] и еще три десятка неистовствующих группок провозглашали, каждая, что присущие им бесконечно малые расхождения в нюансах и программных установках суть, на самом-то деле, суть возвышенные различия доктрин. Бог ты мой, да рядом с ними и Вавилонская башня покажется съездом эсперантистов.

Руди миновал еще один лозунг, начертанный двухметровыми алыми буквами:

«Juden-Tod beseitigt Deutschlands Not!» [124]

Что ж, может быть. Все может быть. Руди, однако же, представлялось, что Германии для утоления ее горестей необходимо нечто большее, чем смерть нескольких евреев. Германии необходимо повзрослеть.

Под лозунгом этим красовалась грубо начертанная, с красными каплями, стекающими с каждого изогнутого крюком окончания, священная огненная метла тевтонов – Hakenkreuz [125] , который приказано было нанести на каску каждому солдату Второго морского Freikorps [126] , входящего в состав бригады полковника Эрхардта, [127] которая выступила в первую неделю мая, чтобы раздавить слабенькую, самопровозглашенную Баварскую советскую республику. То был общий для всех правых группировок значок. Свастика стала для националистов тем же, чем были для марксистов серп и молот. Она сменила имперского орла, обратившись в новый символ лояльности.

Потея на поздней сентябрьской жаре, Руди поворотил в лабиринт средневековых улочек, ведших в восточную часть Старого города.

Собрание, как оказалось, происходило в задней комнате, в разливочной убогой пивной Штернеккера. У Руди упало сердце. Он знал эту комнату, больше ста человек поместиться в ней не могло. Вечерок предстоит явно тоскливый. И тосковать придется в духоте, среди сладковатых запахов солода и пивных дрожжей.

На столике у входа в зал собраний лежала открытая книга.

– Что это? – презрительно наморщив нос, поинтересовался Глодер.

– Книга регистрации посетителей, сударь, – ответил, нервно поглядывая на орденскую ленточку Руди, сидевший за столиком рыжий однорукий молодой человек.